– Это смотря какое дело. Хорошее дело слова не боится.

– А это смотря какое слово. Масса хороших дел лопнула из-за свободы болтунов. Ладно – аудиенция окончена. Заводи вертушку.

Грустно кивнул и приложил руку к козырьку.

Через полчаса вошли в сузившееся волжское русло и без происшествий миновали оставшийся по левому борту Белый Городок. Идти оставалось каких-то две с половиной сотни километров.

– 25 —

При проходе Дубны, где справа в Иваньковском водохранилище накатывалась шершавая мелкая зыбь от горизонта, на фоне близкого левого берега отделилось и устремилось наперерез курса судно удивительное во всех отношениях. Это был некрашеный плоскодонный челнок с неуклюжим парусом, сделанным из бурого больничного одеяла. К борту был на метровых рейках пристроен металлический поплавок, скорее всего похожий на пустой бензобак, – очевидно, он служил балансиром для остойчивости. Вялый парус придавал этому катамарану мало скорости, и гребец на корме отчаянно голландил коротким веслом, отчего лодчонка рыскала из стороны в сторону. Греб он, однако, сильно, как будто имел практику спортивной гребли на каноэ.

В бинокль сигнальщику было видно, что выглядит гребец не то чтобы странно, но одет неуместно: узкие отглаженные черные брюки, ворот белой рубашки с узелком галстука в широком развале грубого морского свитера. Короткая бородка была подбрита в шнурок, а роговые очки придерживались веревочкой (или резинкой) вокруг головы.

Бросив грести в сотне метров перед носом Авроры, он встал и с усилием начал выдергивать короткую мачту вместе с парусом из гнезда. Чуть не вывалившись за борт, он отшвырнул свой нехитрый рангоут, отчаянным гребком выдернул лодку из-под форштевня и заорал, маша и дергаясь, как страдающий пляской Святого Витта, которому в качестве лечебной меры по ошибке загнали клизму скипидара:

– Товарищи! Стойте! На минуту! Примите меня! Дело государственной важности! Судьба мира в ваших руках!

Борт пошел уже мимо него.

– Я от Игоря Васильевича-а!

– Ты слышишь? – иронично сказал Беспятых лоцману. – Он от Игоря Васильевича. Дайте ему два билета в первый ряд и полкило икры.

– Вы меня благодарить будете! Дело жизни и смерти!! – надрывался бородатый очкарик, он же очкастый бородач. Надо сказать, что даже в мешковатом свитере вид он имел подтянутый и спортивный.

– На юте – скиньте ему штормтрап. Пусть попробует…

Поровнявшись с кормой продолжающего тихо скользить по воде крейсера, бородач не стал хвататься за трап, а быстрым движением схлестнул ступень цепью, закрепленной за нос лодки, и успел сунуть концевой крюк в ее звено. После чего присел и схватился за банку.

Лодку дернуло, рывком прижало к борту и потащило на буксире. Только после этого он, удержав равновесие, дотянулся и полез вверх. Это был определенно расторопный парень.

– Я из института атомной энергии, – сказал он так, как поведывают большой секрет. – Прошу проводить к командиру корабля.

– Хорошо, что не к капитану… – пробурчал Кондрат. В каюте Ольховского бородач, продолжая распространять вокруг себя возбуждение, сунул ему жесткую ладонь и представился:

– Альберт. Альберт Гельфанд. Доктор физико-математических наук.

– Что за спех, доктор? И от какого вы, интересно, Игоря Васильевича?

– От Курчатова. Академика Курчатова. Я из его лаборатории. Вы слышали такую фамилию? Хотя, вероятно, еще нет…

Ольховский испытал странноватое ощущение легкого отъезда крыши: слух, зрение и сознание никак не могли совместить полученную информацию, при всей ее внешней простоте и кажущейся малозначимости. В зияющей пустоте зоны, где обычно помещаются мысли и слова, ему удалось отыскать только четыре слова – тех, что еще звучали в ушах, и он поспешил употребить их, как-то прикрывая растерянность:

– Я слышал такую фамилию. – Подумал, обнаружил еще слово и немедленно произнес его также: – Садитесь.

Физик сел, закинул ногу на ногу и, обозначив таким образом свободу и достоинство, как бы компенсирующие внутреннее напряжение, продолжал:

– Откуда, интересно? Впрочем, неважно. Что вы слышали про атомную бомбу?

– А что именно я должен про нее слышать?

– Да. Конечно. Учтите – я посвящаю вас в информацию, в неразглашении которой давал подписку. И расстрелян могу быть не только я, но и тот, с кем я ею делился. Вас это не пугает?

– Хм. Это? Меня? Нет.

– Спасибо. Спасибо, командир. Значит, так. Про Хиросиму и Нагасаки вы знаете.

– Конечно.

– Так вот. Лаборатория Курчатова работает над созданием советской атомной бомбы.

– Чем же ей еще заниматься, – здраво подумал вслух Ольховский и, чувствуя необходимость как-то закрепить хрупкое нащупанное здравомыслие, предложил:

– Хотите выпить?

Физик казался удивлен таким спокойным согласием.

– Спасибо, я не пью.

– Курите.

– Я не курю.

– Занимаетесь спортом.

– Есть немного.

– Каким?

– Байдарка и альпинизм. Подождите со светскими разговорами! Мы знаем, что вы идете на Москву.

– С чего вы взяли?

– А что же вы, на Мадагаскар идете Московским каналом? У нас все знают. Корабль, слухи, ваши подвиги и акции, отношение масс.

– Каких масс?!

– Не критических, конечно. Народных. Хотя и народные могут быть критическими. Извините, глупый каламбур. Ладно, не перебивайте… Петр Ильич? Петр Ильич, дайте сказать.

– Да я вас только и слушаю! (Не прерывая беседы, Ольховский выпил сам и звякнул Оленеву: Зайди-ка.)

– Вот слушайте. Работы находятся в стадии завершения.

Ольховский понимающе покивал:

– Получили материалы от супругов Розенберг.

– От каких супругов?! – вытаращился физик и протер платочком очки, не снимая их.

– Наших разведчиков в США.

– М-да?… Гм. А вы откуда можете располагать такой информацией?…

– Неважно.

– М-да… Гм. Вы полагаете, что направление работ последнего месяца… Интересная мысль! Что ж, в принципе возможно… не знаю. Но это не имеет значения!

– А что имеет значение?

– Нам обрезали финансирование!

– Да, многим сейчас обрезали. Причем много что, – не удержался съязвить Ольховский.

– Не острите. Вы не понимаете. Мы практически подошли к завершению работ. Вы знаете, что это значит? Это значит, что через семь-восемь месяцев опытный образец может быть реально изготовлен и испытан. Вы понимаете, что это значит?

Очки его вспыхивали, как проблесковые лампы. Ольховскому стало неуютно.

– Я понимаю, – уверил он.

– Надеюсь. Это означает конец американской монополии на атомное оружие. Это изменение баланса сил в мире! Это начало пути к ядерному паритету. Вы понимаете, что сейчас означает американская монополия на бомбу?

– Конечно.

– Вы не можете этого понимать! Газетам и политинформациям верить нельзя. Без бомбы мы беспомощны перед американцами. Их средства доставки, их Б-29 мы с надежностью сбивать не можем. А одна бомба – это конец любого города, конец Москвы, конец любого промышленного и оборонного района. Америка диктует миру свою волю, а мы делаем хорошую мину при плохой игре. У них производство ядерных боеприпасов поставлено на конвейер. Это угрожает вообще нашей политической системе, социализму во всем мире.

Вошел доктор и был посвящен Ольховским в беседу.

– Это наш научный специалист, – представил он вошедшего гостю, – от него секретов нет. (Псих. Побудь, – шепнул на ухо.)

Доктор сделал доброе лицо и спросил:

– А вы болеете за социализм?

Бородач презрительно покривился:

– Не надо меня проверять, у нас все такие проверенные, что дальше некуда. Уж если я к вам обращаюсь – значит, позарез! – Он провел рукой по горлу. – Первое, что вы должны сделать в Москве, – это выделить деньги – любые, откуда угодно! – на продолжение работ нашему институту. Речь идет о самом существовании государства, понимаете? Я жизнью сейчас рискую, говоря вам это, но люди за это жизни отдают!